Человек-некто Театра Камбуровой

Елена Камбурова — певица хорошей артистической судьбы и поразительной скромности. В своем театре ее не видно, не заметно. Но виден результат — репертуар, который хочется смотреть.
Начиная от спектаклей Ивана Поповски, сделавших театру имя и укрепивших самого Поповски как режиссера именно музыкального театра, и до моноспектакля «Никто» Владимира Михельсона — сделанного с той подробностью актерской техники, которую забыли в театрах больших и академических. 
Спектакль «Никто» в Театре Елены Камбуровой, который можно зачислить в десятку лучших спектаклей текущего сезона, располагает к разговору о самом театре. Крохотный, хрупкий, похожий на кукольный домик с драгоценностями, этот театр сегодня занимает нишу одного из самых ярких камерных сцен столицы — разумеется, из числа традиционных.
В этом, пожалуй, и сокрыт единственный путь к успеху: когда известная личность открывает театр своего имени и в драгоценный оклад опасается ставить не только свою единственную икону, заменяя тоталитарное мышление принципом конфедерации. 
Но сперва речь о главном предмете — премьерном моноспектакле Ирины Евдокимовой, поставленном по прозе Нины Берберовой петербургским режиссером Владимиром Михельсоном.
«В образе аккомпаниаторши мы видим часто встречающегося в ХХ веке маленького негероического человека, нагловато „протискивающегося“ в историю»
Всегда важно знать первоисточник. Перед «Аккомпаниаторшей» Берберовой мрачнеют ее бледные копии — «Контрабас» Зюскинда и «Пианистка» Эльфриды Елинек, но пришедшие на спектакль в Театр Камбуровой непременно и сразу вспомнят об этих навязчивых символах современного человека. Слишком сближены здесь и музыкальная страда жизни, вынуждающая одних солировать, а других аккомпанировать более удачным, и тема морального унижения маленького человека, имеющего право на бунт. В «Аккомпаниаторше» сказано нечто глубинное, нечто самое важное про «подвиг» маленького человека и его злой умысел возвыситься над серостью, которую он же олицетворяет.
В образе аккомпаниаторши мы видим часто встречающегося в ХХ веке маленького негероического человека, нагловато «протискивающегося» в историю. Всеми силами слабого организма. Нескромный и варварский, разрушительный и действующий как толпа, это герой без имени, герой-никто. Разительно расхождение героя XX века с маленьким человеком XIX — обиженным и слабым, требующим защиты. «Наш» маленький человечек, хилый героишка, ни больше ни меньше — судится с Богом за краюху судьбы. И мстит ему же за то, что краюха такая маленькая. Героя XIX века никто не замечал, а этот — кричащий, бунтующий — заметен.
Почти два часа на сцене Ирина Евдокимова — яркая актриса из четверки, с которой работает у Камбуровой Иван Поповски (спектакли «P. S. Грезы┘» и «Абсент»). Каждой актрисе из этой удивительной мини-труппы имеет смысл иметь по моноспектаклю. Евдокимовой всегда удавалось выделяться как драматической актрисе с вокалом среди вокалисток с драматическими данными. Клоунесса, легко превращающаяся в Валькирию, героиня, у которой в облике нет ничего геройского — наоборот, много простецкого. В ее ассиметричном лице, страдающих глазах со злыми огоньками, в ее крепком, с холодком голосе, от мощи которого дрожит воздух, — во всем ее облике заряжены протест и несогласие. Она некомфортна, угловата и конфликта — чего с лихвой хватает на моноспектакль.
Когда у актрисы каждые полминуты меняется выражение лица и смысл можно прочесть за пределами текста, такая работа в скуке зрительской не завянет. Моноспектакль — жанр сложнее некуда. Ирина Евдокимова его оседлала мастерски. Она произносит мучительный, грызущий душу зрителя монолог о зависти. Аккомпаниаторша, которую из жалости взяла к себе в компаньонки известная певица, мстит ей за любовь и ласку, рассчитываясь перед Небом за свое непризнанное убожество. В классической традиции это был бы монолог раскаяния. Но теперь, в век модернизма, рассказ о самом дурном поступке жизни превращается в арию гордости, арию убежденности. Аккомпаниаторша идет на предательство против хозяйки, как Иуда шел против Христа, — остановить неправильную, на взгляд предателей, поступь судьбы, исправить небогоугодное дело.
В «шляпе из подушки, валенках из ковра» голодная, несчастная, убогая Софья Антоновская в 1919 году приходит в роскошную сытую квартиру оперной знаменитости. И с этих пор, здоровея и хорошея на хозяйских харчах, замысливает предательство: разоблачить спасительницу, заставить ее страдать, разрушить ее счастье. «Обнюхивая» чужую славу, как заядлая фетишистка, испытывая чувство удовлетворения от прикосновений к чужой славе, сексуально зависимая от унижения чужим успехом, она хочет одновременно покончить и с собой, и с объектом любви/зависти.
Ирина Евдокимова играет не стихийную бунтовщицу, не «самоубийцу», ее тело собранно, а речь работает как заведенный, внятный механизм, исключающий сбивчивость исповеди. Евдокимова играет внутренний монолог, скрытый в подкорке. Ее спектакль похож на трепанацию черепа: Антоновская изымает пулеметную ленту ненависти из патронташа бессознательного. У этой девушки, не умеющей устроиться в жизни, мозги приведены в систему. Героиня Евдокимовой — машина, реализующая зловещий план. Она полна внутренних речей, но всю жизнь свою ведет к одному-единственному поступку в жизни — предательству хозяйки. Предательству, которому не суждено сбыться. Спектакль о несостоявшемся преступлении, но это не значит, что греха на аккомпаниаторше нет.
В тексте Берберова лишь намекает, что причина зависти — классовая ненависть и что, по мнению «кухарки» Антоновской, богатую оперную диву Травину нужно наказать репрессиями. Но это уловка, вульгарно-социологический подход, почти пародийно звучащий в спектакле.
Рассказывая о своем детстве, героиня Ирины Евдокимовой так особо выделяет слово «стыд», словно это главный козырь ее жизни. Мать «прижила» ее с любовником, детство было окрашено в чувство стыда. Мщение «безнравственной» матери вылилось в мщение «безнравственной» певице — Антоновская хочет открыть глаза ее мужу на многолетний адюльтер. Де, безнравственность должна быть наказана.
Спектакль Владимира Михельсона и Евдокимовой разделяет призыв Фридриха Ницше, утверждавшего: величайшая тирания в мире произрастает из величайшего же в мире страдания. Измученный жизнью человек склонен мучить, невзирая на мучения других, — он просто привычен к боли.
Своей «Аккомпаниаторшей» Берберова рождает в читателе глубочайшие сомнения в добродетели и нравственности. Если и было чем гордиться Антоновской, так это безупречным поведением, исключающим греховность. Ее первым грехом стала мысль о предательстве, ее первым соблазном был грех разоблачить безнравственность певицы. Берберова вскрывает оскорбленную мораль «нравственного» человека, у которого в жизни не было ни одного соблазна стать «безнравственным». Это месть за нереализованные возможности — возможности любить и страдать, падать и возвышаться, мучаться и сгорать в огне, меняться и лгать, агонизировать и делать необдуманные глупости.
Девиз «Никто» парадоксален и горек: бойтесь быть нравственными, это калечит жизнь. Ирина Евдокимова предъявляет зрителю аккомпаниаторшу как урода, «морального Квазимодо», человека без гена человечности. В программке спектакля Владимир Михельсон приводит диалог из «Алисы в стране чудес»: «Взгляни-ка на дорогу. Кого ты там видишь?» — «Никого», — сказала Алиса. — «Мне бы такое зрение! Увидеть Никого!..»
Цитата из Кэрролла — довольно тонкий намек. «Увидеть Никого» — это не просто дополнительная функция зрения и особое умение. Это гуманитарная акция! Рассмотреть, понять природу иррационального зла, рожденного из духа протеста, из духа зависти, понять человека, укрупнить его, влезть в душу, подвергнув психоанализу, не зачеркнув мятущуюся душу.
Актриса играет в спектакле так смело, так бесстрашно, словно боится хоть на миг стать похожей на свою героиню, — лезет из кожи вон, чтобы стать в своем спектакле фронтвумен, а не аккомпаниаторшей. В спектакле есть удивительный эффект: голос ее хозяйки звучит в записи, и к нему в какой-то момент добавляется сперва вой, а потом прекрасное, захлебывающееся пение, на какое способна выпускница Гнесинки Ирина Евдокимова. Это пение — соревнование, пение на убой.
Внутренний голос аккомпаниаторши оказывается сильней и выше музыки сладкого голоса примадонны. Антоновская поет с ожесточением, перекрывая чужое пение агрессией конфликтных нот, накладывая арию своего разбуженного морализма. Это как арию Тоски перекрыть роковым воплем Иуды в зачине «Иисуса Христа». Голос антигероя услышан — ему дали два часа славы, дали выговориться, освободив от мучений. Повторюсь: «Никто» — это гуманитарная акция. Этой диалектикой спектакль и ценен.
Несколько слов надо сказать о Владимире Михельсоне — новом человеке в московском театральном контексте. Михельсон, режиссер с фамилией питерского заводчика-душегуба, — колоритнейший персонаж петербургской тусовки, человек, буквально пропадающий сегодня в омертвевшем театральном Петербурге, но сохранивший ясность ума, форму и школу.
Михельсон, сейчас об этом уже забыли, — один из первых «новодрамовцев». Еще на заре моды на современную пьесу он поставил в театре «Особняк» две пьесы Михаила Угарова. В ту самую пору, когда считалось, что новой драмы вообще нет в помине.
Владимир Михельсон нашел прибежище в Театре Елены Камбуровой, который сегодня превращается в маленькую замечательную сказку с правдой о том, как надо строить театр. Елена Камбурова строила театр не для себя, а для идеи — соединить актерство и песню. И то и другое на профессиональном уровне.
Театр Елены Камбуровой пронизан музыкой — драматической, сугубо не шансонной. Здесь музыка стала самодостаточным режиссером для целого репертуара. Сегодня в этот театр с видом на Новодевичий монастырь хочется ходить и ходить. Он превратился в эстетский салон, где ампирную эстетику кинотеатра в грозном сталинском доме задекорировали под подмостки парижского кафе. Только здесь экспонаты салона — куклы, марионетки и другие артефакты — не привязаны и не прибиты к стенкам, их можно потрогать. Только здесь можно увидеть в зрительном зале полку с книжками-малышками, библиотеку, из которой можно легко украсть, но почему-то никто не ворует.