«Старх берет меня за руку и ведет…»

Время «подземных толчков истории» уходит и возвращается, снова уходит и снова возвращается. Жизнь тревожная, неустойчивая в такие времена представляется нам в осколках, обрывках, отдельных предметах, мимолетностях. Только память поэта свидетельствует о смысле всего этого для человека.
«Египетская марка» Мандельштама печальный и слегка ироничный портрет «лета Керенского», когда «заседало лимонадное правительство». На фоне таких событий неудачник-поэт Парнок, «презираемый швейцарами и женщинами», никак не может вернуть себе визитку, проданную портным другому. Нет, это не фабула и он не герой, а только тень человека. Проза Мандельштама сознательно отслоилась от правил повествования, ни мотивации, ни развязки, литературный сюр, однако и «летопись и оратория эпохи» (Б. Филиппов). Новая проза в конец несценична, но в том-то и дело – преодолеть несценичность – особый азарт этого театра. Азарт Фоменко и Каменьковича, и дебютанта Дмитрия Рудкова. И ведь художественный расчет точен: «Египетская марка» действительно рассчитана на визуальное восприятие, читаешь и видишь. Содержательный и функциональный смысл сценического дизайна Александры Дашевской подсказан самим Мандельштамом. Всё построено на вещественном элементе, предметы, подлинные вещи обозначают среду обитания и создают театральный образ-игру. Инсталяция на тему «прошлое в настоящем» вытянулась во всю длину зала на полу, у ног зрителей: швейная машинка в центре, рядом кофемолка- шарманка, и бокалы, и чернильницы и телеграфный аппарат… и макеты памятников Петербурга, выполненные художницей, без них никак, ведь Петербург здесь не последнее действующее лицо, а «наглядная вечность». Многочисленные реминисценции в тексте Мандельштама – литературные, живописные, музыкальные – создавали безбрежное пространство для фантазии художника, но одновременно призывали доверять деталям, которые несут в себе частицу эмоциональной памяти человека, и потому, созданный театром «милый Египет вещей» — предметный – легко преобразуются в образ. Это и летящие под потолком черные пиджаки – процессия, сопровождающая вора на самосуд, толпа без голов, а позже рассеянная толпа – окровавленные белые рубахи; это и заработавший телеграф – метроном истории. Работая тонко и точно, сценограф вместе с режиссёром расставляет смысловые акценты. Ирония в спектакле тоже особенная, по Мандельштаму, с уклоном в поэзию, а не в сарказм, и «Чижик-Пыжик» оказался «в ряду» с Перголези и Чайковским, потому что трагическое и смешное соседствуют в остроумной театральной игре.
Поэт может заявить, что не боится «бессвязности и разрывов», в его прозе «цементом» остается он сам, но театр, чтобы передать «шум времени», его краски, свойства, особенности существования в нем человека, должен изобретать структуру, форму, хотя бы легчайший театральный «цемент». Сочиняя единство из клочков, фрагментов, одиноких персонажей, вещей-знаков, постановщики преодолели «разрывы», соединив всё некоей дугой художественного смысла, они добились чисто театрального взаимодействия актера с предметом, актера с актером и со зрителем. В данном случае это сложнейшие контакты, и пока, пожалуй, лучше других управился Федор Малышев – Парнок. Он тревожен самой своей ирреальностью, невесомостью, и грим и пластика актера делают его фигурой почти мистической: и жизнь и сон смешались, как смешались проза и стихи в исполнении артиста.
Вечер проб и ошибок, как называет это театр, — опыт, эксперимент. В целом получилось. Пиршество для посвященных. Читайте, вспоминайте Мандельштама пе¬ред спектаклем, время будет — билеты надо заказать заранее, играют на Старой сцене.