«На вручение знамени»

МАКСИМЫ ПЕТРА НАУМОВИЧА ФОМЕНКО:

1.Самая надежная материя в спектакле — это воздух.

2. Нескучно, если слов невысказанных больше, чем высказанных.

3. Не надо так глубоко копать — там может быть песок.

4. Критики расскажут нам потом, о чем мы ставим спектакль.

5. Вам что, жалко за любовь жизнь отдать?

6. Талант — это дикое сомнение и тоска по совершенству.

7. Высокая степень отношений: когда людям есть о чем помолчать.

8. Любить — это значит порой и ненавидеть, и не терпеть чего-то дурного. В этом-то и тайна того самого патриотизма, о котором сегодня талдычат с утра до ночи. Мы все ищем национальную идею. Чушь. Она сначала является как национальная, а потом — как националистическая. Сейчас ничего страшнее нет, чем зарождающийся национализм, в родном отечестве.

9. Достоинства без потери достоинства не существует, любви без ненависти… Если без ненависти, тогда на фиг любовь нужна? Может, я ошибаюсь. Но все равно считаю, что противоборство всегда имеет место. Доброта без злости, зла или жадности — тоже не существует. Мне смелость интересна как преодоление страха или инстинкта самосохранения. А сама по себе отвага — клиника.

10. Для меня главное слово: терпение. Не обижаться и терпеть. И — работать. Ничто не спасает, кроме работы. Прав тот, кто работает.



Юрий Константинович Степанов погиб в ночь на 3 марта 2010 года.

После спектакля «Три сестры» ловил такси, попалась старенькая «четверка». Около часа ночи, не доехав метров двести до его дома, машина остановилась, ожидая зеленого сигнала светофора. И в этот момент в нее врезалась иномарка. Главный удар пришелся именно на переднее пассажирское место, где сидел Юра. Там буквально все сплющило — настолько сильным было столкновение. Водитель «четверки» остался жив. Степанов умер сразу.

Жена его в это время ждала третьего ребенка. Теперь вот растут трое их сыновей — Константин Юрьевич, Дмитрий Юрьевич и Юрий Юрьевич Степановы.

Он — из первых «фоменок». Из тех, кто поступил на актерско-режиссерский курс к Петру Наумовичу Фоменко в ГИТИС в 1988 году.

Родился в деревне Рысьево Черемховского района Иркутской области. Мама — учительница, папа — агроном. Когда был еще совсем маленьким, отца его перевели в местечко под названием Тайтурка Усольского района — директором большого совхоза.

С детства сажал и копал картошку на огороде, собирал фрукты и овощи, занимался пчелами, помогал отцу строить дом, ходил на рыбалку и охоту.

Андрей Казаков — в одном интервью: «Мы с ним в общаге жили очень долгое время, я это время называл его „сибириада“, потому что к Юрке приезжало очень много друзей из Сибири. Пили так, что стены трещали. И он не оставлял никого вне этих сибирских посиделок. Все как-то там объединялись…Помню, после репетиции с Иваном Поповски „Приключения“ пешком шли, денег не было, до общежития минут сорок ходьбы, а уже три часа ночи, приходим уставшие, голодные, есть хотим так, что сейчас умрем, а Юрка встречает нас борщом. Мы обалдели: „Юра! Ты почему не спишь?“ — „Ну, подумал, вы же сейчас придете с репетиции, есть захотите — я борщ и приготовил“.

А вот что на днях рассказал Иван Поповски:

„Мне кажется, самое основное, что сближало Петра Наумовича с Юрой, — это простота. Оба — очень сложные люди. Но в них была какая-то такая простота, которая и есть главная сложность. Вот как Петр Наумович весь спектакль сам мог разыграть, показать на себе, из себя, талантливо, с анализом, ясно, доходчиво, так и Юра: чтобы ни делал — все было органично, все в кассу, все изнутри, не внешне. Даже в самых дурацких наших капустниках. Или на детских елках. Представляете, на одноразовых елках для детей театра Юра играл с таким удовольствием, с таким азартом, с такой верой…“

„На сцене никогда не пустовал. Настроение бывало разным. Его могло, конечно, занести. В кино. В сериалы. Но он всегда играл хорошо, на все сто. Даже в плохих фильмах“.

„Сибиряк, охотник, рыбак, человек тайги — Юра постоянно спорил с Петром Наумовичем на репетициях, они там ссорились, ругались“.

„В Юре видна была его оснащенность. Он еще до ГИТИСа окончил с красным дипломом Иркутское театральное училище, успел поработать в театре. Но эта его оснащенность — не только актерская, а и человеческая, взрослая“.

„Отношения их не были безоблачными, но Петр Наумович любил Юру. Знаете, по формуле: „Ненавижу, но все же люблю, а чем объяснить — не знаю“.

На одном празднике я случайно столкнулась с Юрием Степановым в фойе. И хотя мы не были знакомы, он мне, улыбаясь своей несравненной улыбкой, сказал нараспев: „З д р а в с т в у й т е!“ И я — в ответ — улыбаясь: „Здравствуйте, мой самый любимый артист моего самого любимого театра!“ — „Ой, спасибо!“ — еще сильнее и искреннее заулыбался Степанов.

Друг тут же стал меня ругать: „Вот ты не могла просто поздороваться, обязательно надо было: „самый любимый“…“

А через месяц тот же друг принес мне весть о Юриной гибели. И произнес тихо: „Хорошо, что ты успела ему сказать хорошие слова“.

Хотя дело не в словах, конечно. А — в чувствах. Сильных и позитивных.

С Олей Лебедевой, тогдашним гендиректором „Новой“, и ее мужем, фотокором Сашей Гущиным, ехали на панихиду. Решили, что цветы купим поближе к театру. И вот уже Кутузовский проспект, а цветочного киоска по дороге ни одного, оказывается, прям накануне их снесли в целях безопасности: правительственная трасса, не дай бог…Чертыхаясь, сворачиваем в какие-то переулки и находим маленький магазинчик под заветным названием. Выбираем три букета роз, а продавщица: „Вы не к Юре Степанову?“ Мы удивились, до театра еще далеко, почему спрашивает. А она: „Начальник наш с утра заехал, сказал: если сегодня будут брать на похороны цветы — значит, фоменковскому актеру Юре Степанову. Денег чтоб ни с кого ни копейки. Для Юры — бесплатно“.

Панихида по Юрию Константиновичу Степанову проходила в новом здании „Мастерской“. На сцене стоял гроб. Там же, на сцене, сидели семья, Фоменко, „фоменки“, „фомята“, друзья театра. Зал полон людей. И даже из зала видно, как почернел от горя Петр Наумович. 

И вдруг в какой-то момент Фоменко говорит, обращаясь к залу: давайте еще раз на него посмотрим на этой сцене…И сам Петр Наумович и все „фоменки“ ставят гроб вертикально, Юриным лицом вверх. Чтобы зал увидел Юрия Степанова перед собой.

„Это был ужас, — вспоминает Иван Поповски. — Я думал тогда о Петре Наумовиче: „Что он делает? А если сейчас все… сорвется?“ Не было же у нас такого опыта… Я думал: „Кому он его хочет показать?“ Я был в шоке. А потом все понял. И теперь знаю: это один из самых сильных моментов моей жизни“.

И — помолчав: „Понимаете, это же не был прием. Или сиюминутное желание Петра Наумовича, или какой-то порыв. Это было его внутреннее решение. Он никогда бы его не повторил, это что-то, что не могло быть растиражировано. Я даже не думаю, что это было каким-то осознанным поступком, чтобы нас всех как-то сблизить последний раз. Это исходило из простой человеческой необходимости“.

Да, вначале все были в шоке. И я — тоже. И только потом дошло: как это важно, когда медленно-медленно поднимается гроб, и Юра из гроба смотрит на людей в зале, а люди в зале смотрят на Юрино лицо.

Это было что-то очень людячее, как говорят в моем родном казачьем городе Темрюке.

* * *

Однажды в каком-то своем материале, совсем не театральном, я написала: „Когда встречаю на улице человека с хорошим лицом, думаю: наверное, это зритель Театра Петра Наумовича Фоменко“. Мне передали, что Фоменко эту фразу прочитал, и она его рассмешила и вроде бы даже понравилась. Врут, наверное, подумала я, чтоб не обольщаться.

И вот как-то главный редактор вспомнил эту фразу и предложил написать о Фоменко, о его человеческом воздействии на людей. Я сначала опрометчиво согласилась, а потом дико засомневалась и забоялась.

Я любила Петра Наумовича Фоменко со стороны, издалека, из зала, из жизни. Не была с ним знакома лично, никогда не брала у него интервью. Я вообще категорически не пишу рецензий. Чем же будет мой „текст слов“? Путешествием дилетантки?

Но за три с половиной года, что прошли со дня смерти Фоменко, появляются один за другим фильмы о нем, книги. Значит, не отпускает Петр Наумович?! Интересно — почему? Голод на масштабность?

Или, как сказал поэт по поводу другого человека, но очень уж подходит к Фоменко: „То, с чем он нас оставил, равнозначно Евангелию, вызванному и наполненному любовью, которая является какой угодно, но только не конечной, — любовью, которая никак не помещается целиком в человеческой плоти и потому нуждается в словах“.

…Он крайне редко давал интервью, не делал никаких публичных заявлений, никогда не выставлял себя напоказ. И хотя ни от кого не прятался, ничто в своей жизни как-то специально не превращал в тайну или в витрину, а получалось: „прятал то, что показывал“. Тайна при полном ясном свете.

Я никоим образом не собираюсь искать разгадок фоменковским загадкам, нарушать тайны.

И мои уязвимые и очень субъективные заметки — не попытка написать его биографию. 

Может быть, я просто хочу поддержать себя и возможного читателя.

Наверное, что-то вроде антишоковой и восстановительной работы.

Вы будете смеяться, но да, да: Петр Наумович Фоменко как таблетка от цинги — интеллектуальной, духовной, душевной.



Маленький музей Ермоловой на Тверском бульваре. Встреча зрителей с Петром Наумовичем Фоменко. Разновозрастные девушки смотрят на него с обожанием. Некоторые бросают ему букеты.

А в зале сидит она. Жена. Красивая, изысканная, спокойная, сдержанная.

Он читает наизусть „Пиковую даму“, хохмит, вспоминает войну или как его выгоняли из школы-студии МХАТ за хулиганство, поет неприличные частушки, признается в любви к Пушкину…

Его явно веселит всеобщий восторг. Но в зале сидит она. И у меня возникает смутное ощущение: все, что здесь происходит, — только ради нее. Это какое-то родство — состоящее из взглядов, молчания, смеха, жестов…

Совсем незадолго до его ухода это было. И вот я в их квартире на площади Победы.

Она согласилась на интервью сразу. Сказала: „Новая газета“ — это н а ш а газета“. И вдруг неожиданно заболела, простуда, кашель, предлагаю перенести встречу, но она — твердо: „Дело есть дело. К тому же мне уже лучше“.

Не люблю слово „вдова“. Оно какое-то безнадежное. Жена есть жена. Если он умер — жена навсегда. При чем тут вдова?

Когда-то я поняла: „Мужчину делают две вещи: серьезное отношение к профессии и нежное — к женщине“. Нет одного из этих двух — и все пропало!

А после четырехчасового интервью в квартире на площади Победы могу точно сказать: „У блеска глаз Петра Наумовича Фоменко было имя, отчество и фамилия женщины, которую он любил: Майя Андреевна Тупикова“.



* * *

„Мы познакомились в Крыму. Точнее — в Новом Свете. В 1965 году. Я приехала с двумя своими подружками, и мы снимали веранду в одном домике. Эти мои подружки учились в ГИТИСе в то время, когда там учился и кружил всем голову (мягко улыбается) Петр Фоменко“.

Она училась в ГИТИСе позже и знакома с Фоменко не была.

„И вот мы пришли на пляж, лежим, разговариваем, и вдруг мои подружки как-то разом взлетели, устремили свои взгляды куда-то вправо от нас и стали кричать: „Петя! Петя!“ Я думаю, какой Петя, смотрю — стоят два молодых человека: один высокий, стройный блондин, а второй — как будто покрытый белым мехом (смеется), весь волосатый, это он просто выгорел на солнце, они уже давно путешествовали по Крыму. Так как Фоменко был такой коренастенький и упитанный, то я вначале больше отметила его друга Сережу, высокого и стройного“.

Подружки ее побежали к Фоменко, а она о нем, конечно, слышала, что он талантливый режиссер, но не пошла общаться, постеснялась.

„Потом мы вернулись на свою веранду обедать, отдыхать. Девочки после обеда заснули. А я подумала, что вечером, может, будут какие-то встречи, и накрутилась на такие большие бигуди. Почему об этом рассказываю? Потому что Петр, когда его потом спрашивали, какое у него впечатление было, когда он первый раз меня увидел, отвечал: „У нее была башня на голове“.

Так вот: она накрутилась и читает книжку, а в это время просовывается голова через дверь полуоткрытую и говорит: „Здрасьте, а где Инна с Мариной?“, она: „Они спят“, а он: „Я хотел пригласить их и вас тоже к нам с Сережей в гости, там вечером соберется несколько человек, приглашаю вас на дыню и вино“. С некоторой усмешкой посмотрел на ее голову и скрылся.

„Вечером пришли к нему в гости, а там люди, которых мы абсолютно не знаем, и такое впечатление, что и они друг друга не знают. Все были какие-то молчаливые и застывшие. А в центре комнаты сидел на полу Петр и разрезал дыню.

А потом он посмотрел так на нас и стал читать наизусть „Путешествие Онегина“. Он искал и находил смешные акценты, решения, комментировал, все стали слушать, смеяться, переглядываться. И как-то почувствовали, что потихоньку сближаемся, и именно Петр этому способствовал. И тогда я поняла, что Сережа (улыбается) не так меня привлекает“.

Когда пошли домой, два молодых человека взяли ее под локоток, это были Сережа и Петр, и каждый из них прижимал ее руку к себе. („Но я никому никаких привилегий!“).

Они предложили ей на следующее утро пойти встречать рассвет на гору Сокол. Она поставила будильник, выходит, а ее один Сережа ждет на дороге. Встретили рассвет, все было очень красиво, и уже при самом спуске увидели Петра.

„Он шел в шортиках, в маечке, а на шее висела сумочка полотняная, там у него лежал сахар, он брал по кусочку и ел, это и был его завтрак. Он выглядел так трогательно, прямо ученик шестого класса. „Что ж вы опоздали?“ — спросила я. Он сказал: „А я все равно поднимусь“. И вот с этого момента мы стали встречаться. Сначала компанией, потом вдвоем“.

Когда уезжали из Крыма, у нее такое было ощущение: курортный роман, побыли вместе и разошлись.

Она жила тогда в Питере, работала в Театре комедии, но мама ее и сестра, и сын от первого брака жили в Москве. У них там квартира была. А он жил в коммуналке, в четырнадцатиметровой комнате, вместе с мамой и няней Варей. („Кто-то из них троих по очереди спал на полу. Я даже не могла ему позвонить, в той коммуналке не было телефона“.)

Он позвонил ей сам. Они встретились. Она уехала в Ленинград, он ее проводил. А потом начал писать ей письма. Много и часто. И стал приезжать.

„А поскольку безденежье было полное, и денег он не мог себе наскрести ни на самолет, ни на поезд, то надевал такой светлый просторный плащ, кепочку, какую официозные субъекты носили, так надвигал на лоб, в правой руке красное удостоверение какого-то театра, проходил через контроль (тогда еще не было таких строгостей в аэропорту) и говорил таинственно и важно: „На вручение знамени, на вручение знамени“. Они даже не успевали ничего понять, как он шел уже дальше, и потом как-то устраивался в самолете. Его везде пропускали — из-за уважения к такой миссии замечательной“.

Звонил ей из аэропорта. А она ждала его у себя дома, на 10-й Советской улице, на шестом этаже. На пятом, кстати, была квартира-музей Ленина.

„Шестой этаж последний, там такая площадка, и я выходила туда его встречать. И вот, наконец, он появлялся — никогда не шел в лифт, а взлетал по лестнице — в этом своем плащике, и когда оказывался уже на лестничной площадке, то, рыча, разрывал на себе плащ, все пуговицы летели в разные стороны (смеется), и мы были счастливы, что могли быть вместе“.



N. B. „Знаете, была в нем какая-то магия. Объяснить, в чем она, невозможно. Он умел так заворожить, так обольстить…Когда мы были уже вместе, и давно вместе, женщины вели себя с ним очень свободно. (Смеется.) Вот не могли женщины преодолеть это… тяготение к нему. Он ведь был довольно привлекателен внешне. Вот у меня фотография есть — здесь ему 33 года (достает из шкафа фото), это период, когда мы только встретились.

А потом это его остроумие! А хулиганство! А обаяние! А эрудиция! Он во всех проявлениях был очень интересен и очень увлекал. Особенно тем, как говорит и что именно говорит и как выглядит. 

…и вот вокруг него образуется такое поле, из которого трудно выйти, потому что в этом поле тебе очень хорошо; можно вообще не говорить, просто сидеть и слушать; это поле так обволакивает тебя, что ничего больше и не надо, вот просто сидеть и смотреть на него, а он пусть говорит или не говорит; понимаете, это счастье приходит из ничего: совсем не обязательно, чтобы что-то происходило, не обязательны даже какие-то свидания или страсти…

И все это чувствовали, женщины особенно. А ведь он был даже застенчив некоторым образом. Как-то стеснялся всегда, что так нравится. Пользовался этим неоднократно (смеется) и не упускал возможности пофлиртовать с женщиной, которая проявляла к нему интерес.

Поначалу я не очень обращала на это внимание и не допускала мысли, что это может доходить до каких-то там степеней. Потом поняла, что зря я была так (улыбается) наивна. Но когда поняла, было поздно: целый полк обожающих его женщин набрался. (Смеется).

Впрочем, я уже к тому времени помудрела. Наверное, как художника это его наполняло и обогащало, ну, когда кто-то ему нравится, когда он увлечен. Важное для него было состояние. 

Но!

Я не могу пожаловаться, что когда-нибудь он ко мне относился пренебрежительно или невнимательно. Этого не было ни-ког-да! Если я на даче одна, а он здесь, в Москве, звонит мне постоянно с утра до вечера: как ты там, что ты… Всегда у него забота была обо мне. Редко я такую видела у других. 

…А всего вместе мы пробыли сорок семь лет“.

P. S. 13 января Фоменко считал днем рождения „Мастерской“. Это был очень важный для него день. Поэтому серию публикаций о Петре Наумовиче Фоменко мы начинаем именно сегодня. Это поздравление „Новой“ его — и н а ш е м у — театру.

(Продолжение следует)