Санитарка как еда

Эту премьеру долго мариновали. В первый раз ее обещали показать еще на фестивале «Новая драма», но в последний момент вынули из программы. Члены жюри очень были разочарованы, рассуждая в кулуарах, что «Июль» — лучшая пьеса конкурса, а без нее давать приз нечему. Тогда что-то не складывалось с самим спектаклем, и отголоски тех мучений глухо отзываются в программке, где как-то невнятно сказано, что этапов работы над текстом было много и режиссеров было много. Сейчас постановщиком спектакля значится Виктор Рыжаков, тот самый, который ставил другие пьесы Ивана Вырыпаева с Вырыпаевым-актером: «Кислород» и «Бытие № 2», — и кажется, что никого другого быть не могло.

Рыжаков как-то умеет почувствовать эти тексты с их избыточностью и бешеной энергией, тексты, которые катятся на зрителя, как кипящая смола, — не увернешься.

К премьере «Июля» заранее был особый счет, да и понятно: раньше Вырыпаева кто знал? Зрители маленьких залов Театра.doc, «Практики» и фестивалей — не так уж их и много, как ни называй автора культовым. Читатель его маленькой книжки, которого тоже массовым не назовешь. Человек театра, в сущности, всегда маргинален. Теперь, после фильма «Эйфория», где Вырыпаев значился не только автором, но и режиссером, а главное, после мощного медийного артобстрела, сопровождавшего венецианский киноприз, счет людей, знающих имя Ивана Вырыпаева, пошел на большие числа. А это сразу меняет отношение к премьере в маленькой «Практике», где с нынешнего сезона этот драматург, режиссер и актер значится арт-директором

В сущности, «Июль» — это моноспектакль Полины Агуреевой. Он сделан совсем просто — кажется даже, что не из-за чего было огород городить, так долго не выпуская премьеру. Однако тут важно было найти меру лаконизма и точной степени отстраненности от текста.

Дело в том, что сама пьеса очень страшная.

Это полный крови монолог шестидесятилетнего могучего мужчины — безумца, убийцы и каннибала, — ушедшего из своей деревни после первого убийства в поисках «дурки» в городе Смоленске и в конце концов забитого до смерти в тюремном сумасшедшем доме. На мой взгляд, это самый сильный текст Вырыпаева, быть может, именно от того, что Иван впервые полностью отделил своего героя от себя. И вместо громокипящих подростковых разборок с жизнью и Богом, которыми когда-то прославился «Кислород», мы слышим историю, написанную взрослым, вполне сложившимся писателем. Хотя замах, знаменитый вырыпаевский замах автора, не желающего говорить о меньшем, чем Смерть и Бог, и Любовь (все с прописных), остался прежним. 

Полина Агуреева, нежная и лирическая актриса мастерской Фоменко, выходит на сцену в длинном черном платье и с места в карьер начинает говорить:

«Сгорел дом, а в доме две собаки┘ Будь ты проклят, паршивый июль, будь ты навеки проклят, месяц июль!»

Она говорит сначала медленно, с безмятежной улыбкой, но постепенно все набирает темп и наконец почти захлебывается в этом огромном, с длиннющими предложениями и бесконечными повторами мужском монологе, полном равнодушного мата и будничных упоминаний деталей убийства. Она выплевывает этот текст порциями, а потом спокойно делает пару шагов в глубину сцены и вытирает пальцем губы. Или пьет воду из чашки, стоящей рядом на столике.

Она рассказывает, как сгорел у героя дом, а потом сосед Коля отказался пустить его к себе пожить, забыв обо всех когда-то сделанных для него добрых делах. И вот сначала зарезан и сброшен в погреб пенсионер Коля, потом подохла от мяса с толченым стеклом его вывшая собака. Потом думал герой придушить малышей, что по заданию родителей заглядывали в дом посмотреть, куда исчез сосед, да решил, что их многовато — не справиться, и уехал на рейсовом автобусе в Смоленск. Там беглец «открутил голову подмостовому сироте-бомжу» и скинул тело в реку, а сам лег на его матрасик и три дня лежал под грохочущими поездами, пока не пришла к нему шелудивая собака, которую он тут же, не вставая, придушил и съел. И пошел в ближайшую церковь узнать про дурдом, куда хотел пристроиться жить.

Понятно, что все это только сюжет и дело не в нем, хотя и в нем тоже, в его нарастающей жестокости и безумии. Но главное — в самом тексте, построенном, как и прежде у Вырыпаева, по поэтическим законам взлетов, падений, инверсий и рефренов.

В тексте, вязком, плотном, полном диковатых метафор и мыслей, крутящихся тяжело, но неотвратимо, как каменные жернова.

В самой пьесе сразу написано: «исполнитель текста — женщина», и это правильно — иначе вынести весь этот рассказ было бы совсем тяжело. То, как герой из благодарности резал на куски приютившего его молодого попа Мишу, стараясь, чтобы тот все время был в сознании, то есть прошел мученичество и уже точно попал в рай. То, как герой, оглохший от удара ломом и уплывающий куда-то по ту сторону сознания, где душа «на ледовой арене выступает», шесть лет лежал в собственных экскрементах на койке тюремной «дурки» — прикованный, связанный и в наморднике. И то, как появилась в камере с тазом в руках его последняя любовь, похожая на Жанну М. из детства, женщину «со странными ногами».

И в этот момент начинается вторая половина пьесы. В рассказ вступает голос женщины, хоть его и произносит все та же актриса.

И Полина Агуреева, выйдя со сцены на минуту, возвращается уже в коротком открытом платье, чтобы мы видели сводящие с ума героя странные ноги санитарки Нели, в первый раз вышедшей на работу в дурдоме.

В пьесе есть ремарки — длинные и написанные по тем же законам, что и сам текст. Зритель их не слышит, и поэтому, по просьбе автора, эти ремарки отдельно опубликованы в программке: «Неля легла на плоскость и стала лежать неподвижно. Стала лежать. Что она стала делать? Лежать. Лежать на плоскости огромного стола, так как плоскость, на которой оба они находились, несколько минут назад превратилась в поверхность огромного стола, огромного стола, до края которого не добраться никому. ┘

Неля стала лежать на этом столе, как еда, приготовленная на ужин, лежит на столе еда, и никого это не удивляет┘».

Иван Вырыпаев и сам, хоть и очень ненадолго, появляется на сцене в этом спектакле — он говорит голосами трех сыновей героя, которые «работают в Архангельске дежурными» и едут теперь забрать отца к себе. За решеткой света, где по лучам поднимаются струйки сигаретного дыма, мы едва видим три ушанки трехглавого дежурного, талдычащего что-то про свое отличное дежурство, в то время как отец находит в камере свою настоящую любовь и завладевает рукой и сердцем любимой в таком буквальном смысле, что страшно себе представить.

Последняя ремарка такая: «Закончив исполнять текст, женщина уходит со сцены». А во время поклонов звучит очень веселая музыка, кажется, Баккары: “I can boogie / Boogie-woogie / All night long”.