Возможность трагедии в «Июле»

«Это не новость!» — выкрикивает женщина, когда ее муж в день своего пятидесятилетия на глазах деревни с одного удара валит корову. «Это не новость!» — говорит ангел, стоящий в церкви, когда убийца, которого священник прятал в своей келье, вносит в алтарь и раскладывает на столе куски его тела… Но именно новости — иного способа соединения актера и зрителя ищет Иван Вырыпаев, когда предлагает зрителю театра «Практика» свою последнюю пьесу «Июль».

Первое чувство: омерзение. Второе: автор сошел с ума от свалившейся на него известности и стал легкой добычей беса переоценки. Третье: перед нами плод тяжелого заблуждения человека, жаждущего самоутвердиться любой ценой. И только потом, вне эмоций, после спектакля, возникает потребность разобраться в том, что произошло в «Июле».

«Невозможность трагедии» — назывался монолог Вырыпаева, с которым он выступил на осеннем фестивале «Новая драма». «Июль» — рискованная попытка опровержения невозможности. Перед нами не столько спектакль — сколько проект. По нарушению границ. Между нарративом и немотой. Злом и добром. Существующим и не существующим театром.
О Вырыпаеве говорили: в нем есть поэзия. И он создал нечто антипоэтичное. Слышали голос поколения — и он написал нечто вне времени. Ставили в контекст, он сделал все, чтобы контекст был стерт. Поперек древним рекомендациям Расина, создал пьесу, основанную не на сочувствии, а на отвращении. 
Как известно, жизнь — это история, рассказанная сумасшедшим, полная шума и ярости. Формула Шекспира воплощена в «Июле» сверхбуквально. В зал выдохнут, вытолкнут монолог безумного шестидесятилетнего мужика, убийцы и людоеда, существа-средостения между жизнью и смертью. С матом, обстоятельной физиологией, животными подробностями. Монолог движется длинным путем — от сгоревшего дома в деревне до сумасшедшего дома в Смоленске, от бытья до небытия. «Проклятый июль» — это кровь и боль, испражнения тела и слова.

Сказано: блаженны алчущие и жаждущие правды… Чудовище, выписанное Вырыпаевым, алчет и жаждет. Настолько, что пожирает тех, кто вызывает в нем сильные чувства. Человек, пожирающий жизнь, — жизнь, пожирающая человека, — грубая до содрогания метафора движет сюжетом пьесы.

Существо за чертой — значит, в аду. Ад густо населен. В нем есть деревня, исчезнувшая жена, убитый сосед, город Смоленск, убитый бомж, убитая и съеденная собака, одиноко стоящий храм, женщина без носа, священник, на три четверти святой, сумасшедший дом, а в нем санитарка со странными ногами, любовь с первого взгляда, наконец, трое сыновей, которые давно уже работают «дежурными» в Архангельске. Трое дежурных архангелов являются, когда отца до смерти забивают в смоленской «дурке», — забрать тело и увезти в город, где ему всегда хотелось оказаться.
Ощущение такое, что Вырыпаев прочел Барта — «трагический герой рождается невинным и берет на себя вину, чтобы спасти Бога» — и сочинил к нему текст-иллюстрацию: его герой нарушает и нарушает первую заповедь, все тяжелей его вина, но Бог не становится ближе.

Чтобы понять предысторию и сверхзадачу, стоит вспомнить вырыпаевские декларации. Он считает: в наши дни, как во времена «Гамлета», человек должен ужасаться тому, что делает герой. Переживать происходящее на сцене животом, как настоящую реальность, ощущать животный страх, леденящий ужас. Трагедия, описывая неразрешимые противоречия жизни, необходима нам, убежден Вырыпаев, для выживания, потому что дает ощутить: Бог есть.
И вот собственным, кустарно-почвенным способом Вырыпаев конструирует такую трагедию. В ней чудовищность обыденна, материя и дух непримиримы, жестокость предельна.

«Июль» возникает, как классический фантазм: не образ вещи или бессознательного, сама вещь и бессознательное. Спектакль-богохульство разворачивается, как иные сцены фильмов Германа, и держит, не отпуская. За происходящим бьется вечный вопрос Ивана Карамазова: если Ты есть — как допустил это?

«Июль» вообще впитал многое (велосипед давно изобретен), от исступленных исповедей антигероев Достоевского до потоков сознания Джойса, Фолкнера, Ерофеева, даже Буковски. В нем есть отголоски страшных сказок Афанасьева и чернушных анекдотов. Его можно прочесть в координатах постструктурализма, а можно подтянуть клинические диагнозы и хроники «Дежурной части».

Впрочем, текст невозможно и нельзя воспринимать бытовым сознанием. Автор, могу предположить, стремился обратиться к человеку чувствующему, но природа восприятия «Июля», на мой взгляд, может быть или интеллектуальной, или никакой.

Монолог героя в спектакле, поставленном Виктором Рыжаковым, произносит актриса. Создавая высокую степень остранения между собой и текстом, высокую степень напряжения между собой и залом.

Сдержанная, хрупкая, Полина Агуреева, которой под силу диапазон от Наташи Ростовой до каннибала, ведет текст как мелодию. Чтобы обозначить новый его период и новое состояние, делает шаг назад и круговым старушечьим движением обтирает рот: ритуал очищения смысла. Ученица Петра Фоменко творит театр, сакральный акт, и в том, как она это делает, — отвага и решимость. Актриса тут мастер, но не гибельно ли это мастерство?.. Так часто в последнее время приходится видеть блистательно осуществленные темные намерения. 

Полутора часами жизни зрителя авторы распоряжаются, поместив его в сконструированное пространство, где в ответ на шок, как аварийная система, должен включиться и ударить ток встречного понимания. Где нет рациональных целей — только яростное намерение столкнуть с неким опытом, вышибить в другую реальность. Перед нами умысел, жесткий, выношенный. Насилие своего рода.
Хочет ли зритель быть ему подвергнутым? Вопрос открытый. «Июль» взвывает к трактовке, осуществляет странный толчок из фабулы в побуждения, из реальности в сверхреальность, и тут, быть может, его главное достижение. Но холод конструкции к финалу все ощутимей, за текстом пульсирует внятное авторское намерение «пасти народы», на тесный зал, герметичный, как текст пьесы, ложится тень мессианства. И умышленное побеждает художественное.

Герой отождествляет себя с Создателем, автор в своей богоборческой- богоискательской страсти следует за ним. 

Впрочем, и это не новость. См. Ветхий Завет, Книгу Иова. Потом Новый, Нагорную проповедь.

ДОСЛОВНО

Ропот против творца

Владимир СОРОКИН, писатель

Театр — рискованная вещь, в нем всегда две ямы, пошлость и рутина, над ними проволока, по которой идет спектакль. Если говорить об «Июле», это прекрасный танец над двумя безднами.

Вещь очень устойчивая, и она меня порадовала еще и как литературный продукт. Я лишний раз убедился: Вырыпаев, помимо своих театральных способностей, еще и литературно одаренный человек. Я рад, что такой человек появился, что он только начинает свой путь и в театре, в кино и в литературе, дай бог ему сил и терпения, чтобы развиваться дальше.

Я поймал себя на том, что это могло быть написано и тридцать лет назад, и то, что текст не очень привязан к своему времени, хорошо. Это человеческая история, и она вне времени. Если автор владеет даром проникать в простую человеческую историю, это о многом говорит. Я наблюдал за реакцией публики, она сначала похихикивала, потом притихла. Потому, повторяю, что это человеческая история, пусть и жесткая.

Герой меня не шокирует, у меня у самого много таких. Но у Вырыпаева получилась во многом религиозная вещь, поскольку отвечает на три вопросы — кто мы, откуда и куда идем. Главная её идея — ропот против творца — это и делает её религиозной.

«Июль» заставляет о многом задуматься в экзистенциальном смысле. И Полина Агуреева выступает как очень талантливая актриса, с невероятным диапазоном возможностей, и это её не разрушает, напротив. Я редко получаю удовольствие от театра, уже столько было неудач, в том числе с моей пьесой «Дисморфомания», но на премьере «Июля» искренне порадовался.