RuEn

Слеза комсомолки Москвы

Роман Андрея Платонова «Счастливая Москва» в «Табакерке» поставил Миндаугас Карбаускис. За тем, как выморочная, витиеватая и гениальная проза превращается в спектакль, наблюдала АЛЛА ШЕНДЕРОВА

Роман «Счастливая Москва» увидел свет только в 1991 году, что неудивительно,- герои Андрея Платонова трудятся во благо социалистического отечества и, изъясняясь советским новоязом, твердят о прекрасном будущем, однако в каждом сюжете писателя присутствует ощущение близкой катастрофы. Историю малолетней сироты-бродяжки, получившей в детдоме имя Москва Ивановна Честнова, Платонов сочинил в середине 30-х, явно собирался вернуться к рукописи в будущем, но так и не вернулся — от романа остается ощущение незаконченности.

По сюжету, проведшая детство среди мусорных баков Москва выросла в прекрасную девушку, влюблявшую в себя всех мужчин, но упорно бежавшую от брака — «ради исполнения высшей судьбы». Даже беглого взгляда на текст достаточно, чтобы понять: комсомолка Москва Ивановна, унаследовавшая черты героинь Тургенева и Чехова, влекущая за собой и уводящая в никуда, это и есть коммунистическая утопия во плоти. На протяжении полутораста страниц Платонов описывает, как лучшие люди своего времени, стремясь служить этой утопии, изводят ум и талант и в конце концов просто растворяются в московской толпе.

В интерпретации Миндаугаса Карбаускиса, ученика Петра Фоменко, не первый год служащего в «Табакерке» и упорно избегающего легких путей в искусстве, сюжет Платонова получил иной смысл. Вернее, общий смысл в этой, очень неплохо сделанной постановке явно заложен, но пока еще не «пророс». Слово «рассказ» в названии спектакля появилось, вероятно, по аналогии с предыдущей премьерой господина Карбаускиса — «Рассказом о семи повешенных» по Леониду Андрееву. Вместе эти спектакли «Табакерки» образуют своеобразную дилогию — в обоих за основу взята ранее не инсценировавшаяся проза, а актеры так и норовят «выскочить» из роли, заговорив о своем персонаже в третьем лице.

Даже декорации, придуманные художницей Марией Митрофановой, «Счастливой Москве» достались словно по наследству от «Повешенных»: там собиравшиеся на сходку революционеры оставляли на вешалке в углу сцены ровно семь пальто. В спектакле по Платонову вешалка превращается в гардероб советского ДК и заполняет собой всю сцену — персонажи снуют между ее стояками, едва успевая менять красноармейские шинели на тыловые пальто. Однако той лихости, с которой жонглировали ролями актеры в «Рассказе о семи повешенных» (в «Москве» занята почти та же команда), в новой постановке пока нет.

Когда актеры, пританцовывая под музыку 30-х, произносят витиеватый текст («она молча улыбалась от радости видеть своих товарищей и слышать музыку, возбуждающую ее жизнь на исполнение высшей судьбы…»), суетливо переодеваясь, на память приходит знаменитая фраза горьковского Барона из «На дне»: «Я не жил, а только переодевался». Но ведь в том-то и дело, что Платонов повествует не об обитателях «дна», а о светлых личностях — «надежде всего СССР» — и их жизненном крахе! Актеры же, слегка ерничая над текстом и персонажами, изображают вполне обычных молодых людей, а вовсе не чудо-механика Сарториуса (Александр Яценко) или хирурга Самбикина (Дмитрий Куличков), ищущего в смерти начало жизни.

Необычной в этой стайке жадно суетящихся мужчин кажется только сама Москва в исполнении Ирины Пеговой. Одетая в красную шинель, пышногрудая, с красивым лицом и надтреснутым голосом, смакующая каждую платоновскую фразу, она и впрямь смотрится олицетворением чего-то яркого и значительного. Платоновскую идею о том, что комсомолка Честнова не хотела «променять весь шум жизни на шепот одного человека» и от того без конца меняла привязанности и род занятий, она понимает по-своему: ее Москву, как чеховскую Попрыгунью, слишком сильно закружил хоровод жизни. Вот за это пустое кружение она и карает свою героиню.

Покалеченная, с деревянной ногой, прозябающая в грязной комнате старика Комягина (Александр Воробьев), Москва после всех скитаний снова видит перед собой влюбленного Сарториуса. Чувства героини в этот момент Платонов не описывает. Но Пегова так страстно и бесстрашно играет горькое раскаяние за бездарно прожитую жизнь, что все последующие сцены меркнут в памяти. Остаются протяжные стоны Москвы, прижимающей к своей полной, никого не вскормившей груди и мечтателя Сарториуса, и обывателя Комягина и безнадежно повторяющей: «Я хотела жить сча-а-астливо!»
×

Подписаться на рассылку

Ознакомиться с условиями конфиденцильности