RuEn

Девушка-электричество

Прошла премьера спектакля «Рассказ о счастливой Москве» — постановки театра «Табакерка» по Андрею Платонову.

Кажется, в Москве нет театра с более противоречивым репертуаром, чем «Табакерка». Только выпустили какую-нибудь залихватскую разлюли-малину — и вдруг невесть откуда появляется спектакль сдержанный и глубокий. И дело даже не в том, что он лучше предыдущего, а в том именно, что он другой — будто с другого поля, на других удобрениях выросший, для других целей предназначавшийся.

В последние годы такие спектакли появляются тут главным образом благодаря Миндаугасу Карбаускису, который служит в «Табакерке» штатным режиссером, он даже воспитал команду актеров, которые во всех спектаклях работают с ним и знают про театр что-то особенное. Но на главные роли в своей премьере «Рассказ о счастливой Москве» он взял не их, а свою бывшую гитисовскую однокурсницу Ирину Пегову, недавно перешедшую из Мастерской Фоменко в МХТ, и Александра Яценко — новую звезду российского арт-хаусного кино.

Когда будут говорить про новый спектакль Карбаускиса, в первую очередь вспомнят «Фро» — давнюю дипломную постановку на том же самом фоменковском курсе, тоже по Андрею Платонову, с тою же Ириной Пеговой в заглавной роли. Но внешнее сходство окажется поверхностным и ненужным.

Героиня спектакля по незаконченному роману Платонова «Счастливая Москва» — выросшая в послереволюционном приюте девушка с выдуманным именем Москва Честнова — не мечтает о любви, она сама и есть любовь, счастье, электричество.
Она хочет чего-то большего, главного, что никак не может стать исполнимым, — быть сразу всем и всеми, участвовать во всем и отвечать за все, как мировой коммунизм, разлитый в природе. Так она и живет — стремительно и полно, ненадолго становясь то парашютисткой, то работницей военкомата, то спускаясь в шахту метро. И на этом пути томя своей ликующей молодостью всех строителей коммунизма — тоже очень молодых.

Карбаускис выстроил свой спектакль вокруг одного из сюжетов маленького платоновского романа — встречи молодежи в районном клубе комсомола. Художница Мария Митрофанова превратила сцену в старый гардероб с полустертыми цифрами на стойках, деревянным прилавком, по которому громко стучат номерки, и с хриплым радио в углу, распевающим голосом Шульженко песенку про Челиту: «И утром и ночью поёт и хохочет,/ Веселье горит в ней, как пламя┘» Длинные ряды серых пальто и головных уборов, уходящие куда-то в глубину, кажутся шеренгами людей — серым советским народом 30-х годов. Говоря о ком-то далеком, актеры вынимают из гардеробных недр и демонстрируют его пальто и шапку: Сталин — фуражка, Ленин — кепка, Менделеев — квадратная профессорская шапочка.
Уже потом, проходя мимо висящей поверх пальто неуместной квадратной шапочки, другой персонаж без удивления заметит: «А, Менделеев┘» — словно в этом комсомольском клубе и следует оставлять вещи людям любых времен, влившимся во всеобщее ожидание коммунизма.

Роман не превращается в прямые диалоги, актеры читают его, просто разложив на голоса и иногда говоря о своем персонаже в третьем лице, но от этого ощущение становится только острее. Ведь и герои романа часто смотрят на себя словно со стороны: «Даже будучи сама собой, Москва Честнова могла глядеть на себя как на постороннюю и любоваться своим туловищем во время его мытья». Плотный, распираемый страстью текст Платонова действует почти физически, как удар, заставляющий задохнуться. Такое же впечатление производит и счастливая Москва на знаменитых комсомольцев, собравшихся в клубе, — невзрачного и отрешенного гения-изобретателя Сарториуса (Александр Яценко), вдохновенного хирурга Самбикина (Дмитрий Куличков) и скромного служащего Божко (Андрей Усольцев). «Тут где-то бьется и тут», — с изумлением и неудобством говорит взъерошенный, с галстуком набок Самбикин и показывает на голову, грудь и между ног, словно изумляясь собственному телу и мучаясь от его ненужного зова.

Это понятно: Ирина Пегова кажется точно той женщиной, что описана у Платонова, с сиянием счастья, идущим откуда-то изнутри от избытка сил, и мощным биением сердца:
«Это биение происходило настолько ровно, упруго и верно, что если можно было бы соединить с этим сердцем весь мир, то оно могло бы регулировать теченье событий».

Москва укладывает косы вокруг головы, туго затягивает пояс пальто, будто это шинель, говорит резковатым мальчишеским голосом и смотрит прямо и ясно. От нее идет волна женской притягательности, но ей это не важно: «Любить, наверно, надо, и я буду, это все равно как есть еду, но это одна необходимость, а не главная жизнь». И вот тут оказывается, что «главное» — это не смешно, не глупо и не самообольщение, как мы сейчас воспринимаем все коммунистические разговоры о жизни для всеобщего счастья, а на самом деле. Карбаускис даже делает такой маленький фокус: Москва вслух воображает свое участие в работе всего мира — в работе бурильных копров и молотилок, в движении воды по трубам и огне фонарей, — а в это время на прилавке гардероба в стакане с включенным кипятильником бурлит вода. Девушка выдергивает штепсель из розетки и продолжает мечтать, зажав вилку в кулаке, но вода вдруг снова принимается бешено бурлить.
Это не кажется удивительным: Москва — девушка-электричество, она действительно нужна для всеобщего счастья, и та жизнь, что никак у нее не сбывается, действительно больше, чем любовь к одному человеку.
Это забота обо всем мире, о тех серых колоннах, что уходят рядами пальто в глубину сцены, участие в них. И как бы дико и пафосно такие слова ни звучали, вдруг оказывается, что в них есть какая-то большая и важная правда. Хоть ей и не суждено сбыться ни в жизни, ни в романе.

Вторая, совсем короткая часть спектакля и романа — о том, что происходит с жизнью, где нет Москвы и нет счастья. Где впавший в тоску и одиночество Сарториус берет себе другое имя, другую судьбу и находит другую женщину — усталую, ревнивую, с восьмилетним строгим ребенком. В его новой жизни вместо любви — долг и жалость, и бывший знаменитый изобретатель, кротко терпя крики и побои жены, только повторяет: «Так и быть должно». Потому что «человек еще не выучился мужеству беспрерывного счастья». А звучащая на финале легкая утесовская песенка «Затихает Москва, стали синими дали┘» слышится совсем по-новому.

Разглядывая программку уже в очереди в театральный гардероб, замечаешь, что на ней стоит красный штамп — явное послесловие к спектаклю: «За ценные вещи, оставленные в гардеробе, администрация театра ответственности не несет». Бог знает, какие ценные вещи кто из нас оставил в том платоновском гардеробе. Быть может, какие-то надежды или слезы.
×

Подписаться на рассылку

Ознакомиться с условиями конфиденцильности